эта жизнь его первая и ему очень хотелось бы верить в то, что она станет последней. в этом нет ничего драматичного — простая усталость в столь юном возрасте ложится на его тело, выгибает шею, разливается едва (пока что) заметными синяками под глаза, крошит зубы эпизодами бруксизма, заставляет смотреть на окружающих взглядом чуть более тревожным, чем раньше. у хьюго в ночных кошмарах с возрастом все чаще начинает появляться образ отца, поэтому домой на каникулы ездить как-то вовсе не хочется. он находит десять причин, по которым ему надо остаться в слизеринских подземельях на рождество: никак не могу, сами понимаете, мне надо подтянуть некоторые предметы, не хочу отвлекаться. не лжет и действительно все каникулы проводит в библиотеке.

он сидит на лужайке один и ему снова девять: родители тянут имельду за руку, уводя подальше, закрывают своими телами, шепчут ей в уши что-то неразборчивое и просят не отвлекать никого от дел. и это бесит. хьюго неосознанно взращивает в себе зверя — обиженного, загнанного в угол, скалящегося на всех без разбора.

по малолетству он тихо бегает на заднем дворе и с удивлением рассматривает разноцветных бабочек, прибитых к земле, — то не извращенное баловство, а излишняя любознательность, как любил говорить отец. жмущиеся к стене, переплетенными пальцами тыльную сторону руки наглаживая, они с имельдой просто утоляют подростковое любопытство.

взгляды сидящих за длинным отполированным столом прикованы к маленькому мальчику — его исцарапанные коленки предательски дрожат, выдают неприсущую ему неуверенность, захватившую власть над телом и разумом. хьюго, тебе следует помнить о манерах, — он задаёт слишком много вопросов, не даёт им засохнуть на языке и открывает рот раньше, чем думает головой. у деда в глазах непроглядный дым, но ему не требуется видеть, чтобы понять, что лицо внука залито краской. хьюго громко сглатывает, избавляясь от подступившего кома к горлу, и просит прощения.

хьюго — блеклая надежда матери и скупая отрада гувернанток: по малолетству он тихо бегает на заднем дворе и с удивлением рассматривает разноцветных бабочек, прибитых к земле, — то не извращенное баловство, а излишняя любознательность, как любил говорить отец. нутро у рудо, властное и далекое, было скрыто за огромной кипой бумаг и газет, поэтому образ из детства получается достаточно размытым, будто юному хью по малолетству доводилось общаться с говорящим деревянным столом, сделанным точно на заказ. мужчина стойко выдерживал ровно три минуты разговора, а затем исподлобья смотрел на жмущуюся в углу прислугу, что была готова сгореть со стыда прямо там, — «кажется, мы заговорились». мальчишка все и сам знает, поэтому самостоятельно берет женщину за руку и выходит из кабинета так, будто ничего не произошло; в расписании рудольфа рейеса — статного мужчины с идеальной семьей — графа «общение с родственниками» проскальзывает через раз, иногда оставаясь наспех зачеркнутой и позабытой. гувернантка бежит прямиком на кухню, протаскивая рабастана через все поместье, лишь бы успеть побыстрее и не упустить молоко, что греется к ужину; она ни за что не станет ругать младшего рейеса за то, что горячая пенка расплескалась по цветастой плитке. рассеянная тетушка, невесть как дожившая до этих дней, упускает из виду мальчишку, что несется на задний двор, увидав цветастую кошку; он хватает ее, подносит точно под самый нос, дабы почуять запах свободы, а потом, сжав в руках, несет на кухню. «мое» — так происходит со всем, что приглянулось младшему. его не волнует то, что говорят остальные. так хьюго говорил обо всем: даже гувернантка принадлежала только ему — он грозно смотрел на брата, в точности повторяя отцовский взгляд, когда тот о чем-то с ней мило, улыбаясь слишком широко, беседовал, приезжая из хогвартса.